В саду

Под катом - перевод рассказа In the Garden за авторством Эстер Фриснер.

Летняя ночь ласкала своими бархатными прикосновениями, а ошеломляющий аромат растущих в саду роз заставлял грезить о манящих губах, объятьях бледных рук и безрассудных обещаниях, данных шепотом в тени за троном герцога, пока пустоголовые придворные слонялись так близко, что любовники могли протянуть руку и дернуть за парчовый рукав или поправить перо на головном уборе.

«Придет ли она, - сердце юного поэта забилось сильнее. - Когда уже полночь?»

Солнечные часы посреди сада отбрасывали холодную тень, по которой взволнованный влюбленный не мог определить время, а лик луны был закрыт раскидистой кроной ивы.

Поэт бесцельно слонялся по брусчатке, пальцами проводя по шелковым лепесткам кроваво-красных роз, и каждое прикосновение пронзало его от кончиков пальцев до глубины души, воскрешая в памяти поцелуи, крепкие и сладкие как вино. Остановившись, он бросил взгляд на окна дворца герцога, где по-прежнему горел свет.

«Он захотел возлечь с нею? - от этой мысли стало больно. - Нет-нет, она избежит этого под каким-нибудь предлогом - сошлется на фазу луны или женское нездоровье - и вернется в свои покои. Затем, когда путь будет свободен, она придет. Любовь научила ее коварству. Ее любовь ко мне», - и он преисполнился гордости подобно тому, как спелая ягода переполняется соком, и достаточно одного прикосновения, чтобы она лопнула и вытекла целиком.

Луна освободилась из сети ивовых листьев и величественно воссияла в ночном небе. «Я неверно рассчитал время, - подумал поэт, любуясь холодной красотой луны. - Ей понадобится еще час. Буду ждать ее в условленном месте, чтобы мы не разминулись. Ей не уйти от меня после всего, что она пообещала». Сердце его горело, словно уголек, хранящий внутри пожар, что погубит целый город.

Розы покачивали головками, будто танцуя, и поэт оторвал один из цветков от стебля, чтобы подарить своей возлюбленной. Прозрачный, как слеза, сок цветка капнул на пальцы, и в капле поэт увидел луну.

Сады герцога д'Эсте днем были чудом, а ночью - лабиринтом теней. Ступая меж спящих цветов, поэт надушился дорогим мускусом и амброй - подарками возлюбленной. Он вспоминал слова, что она сказала в первую ночь во дворце д'Эсте - в ту ночь, когда он осознал, что вся прежняя жизнь была не более чем сном. Она прошептала:

- Ты мой, поэт, - и он замер на месте, а ее горячее дыхание было так близко, что шевелило волоски на шее. Он стоял в тени - тощий силуэт, прячущийся за колонной и вынужденный быть незаметным, пока покровитель не пожелает его увидеть. И из тени же прозвучал ее голос - откуда-то из ночной тьмы, которую не могли рассеять ни благоухающие свечи из пчелиного воска, ни факелы; их пламя было не сильнее огонька сального огарка.

- Госпожа? - произнес он, боясь шевельнуться, как будто малейшее движение могло отпугнуть ее. Ему не нужно было видеть лицо, чтобы понять, что это она - достаточно было голоса. Множество раз, когда герцог приказывал ему читать стихи для развлечения скучающих гостей, герцогиня Лукреция стояла рядом с мужем, сияя своей бледной красотой. И, когда поэт заканчивал декламировать, Лукреция первой нарушала тишину и хвалила его, не давая гостям уснуть. О да, ее голос он знал.

- Не спорь со мной, поэт, - звуки ее голоса укутали его, словно платье, что Медея соткала, чтобы сжечь свою соперницу. - Я знаю, чего ты желаешь. Ты хозяин своему языку, но не глазам, и в них я отражаюсь голой и распутной. Я понимаю, чего ты от меня хочешь.

- Госпожа, клянусь честью...

- Я хочу от тебя того же, - и тут она грубо и жестоко схватила его, развернула и прижала к себе. Его сердце истошно билось совсем рядом с ее сердцем, пока она яростно целовала его в губы в тени за троном своего законного супруга.

Были еще встречи, и они целовались, а порой и давали волю рукам, гладя, лаская и распаляя плоть. Ее маленькие груди были похожи на спелые яблоки, а нежная кожа меж бёдер была подобна шелковой перчатке, в которую так приятно засунуть руку. Но не более - им вечно что-то мешало: не то время, не то место, неожиданный слуга, приказ мужа или обязательство куда-то явиться.

Но не сегодня. Этой ночью она пообещала отдать ему всё, и в голове поэта не осталось красивых рифм - лишь требовательный голос плоти.

Она назвала место в саду, которое он хорошо знал - там стояла мраморная скамья, холодная и белая, словно гроб дворянина, сокрытая за изгородью, подобной ночному небу, где белые розы были звездами. Скамью поддерживали двое львов, стоящих на задних лапах, их лапы грозили всем вокруг, а губы скривились в жутком оскале. Именно здесь - в самой удаленной от дворца части сада - она и найдет его его. Поэт сел на скамью и принялся ждать.

Любуясь луной, он представлял на ее месте бледный лик госпожи Лукреции, окруженный сияющим серебром. Теплый ветер разносил по саду аромат белых роз, но поэту чудился запах волос возлюбленной и всепроникающее благоухание ее плоти. Природа-мать открыла перед ним сотни красот этой ночи, но поэт повсюду видел лишь Лукрецию, будто мечты о ней сковали его цепями из хладного железа.

На глаза ему попался мотылек, танцующий в луче лунного света, будто кувыркающийся клочок белой парчи. Его опрометчивый нырок сквозь розовый куст привел его в западню тончайшей паутины. Поэт равнодушно наблюдал за тем, как трепыхания крохотного существа разбудили черное чудовище. Паук сверкнул жадными красными глазами и с неприличной поспешностью выскочил из своего логова. Он кинулся на несчастного мотылька, вонзил клыки в хрупкое дрожащее тело и держал до тех пор, пока жертва не перестала биться. С невозмутимостью мраморного льва поэт наблюдал за тем, как паук жадно поглощает кровь мотылька.

- За чем это вы так пристально наблюдаете, сударь?

Этот голос! Сердце принялось биться о ребра, словно узник, пытающийся покинуть тюрьму из слоновой кости.

- Моя госпожа! - ахнул поэт. Он вскочил со скамьи и бросился к женщине в плаще, спеша заключить ее в свои объятья, будто научился у паука действовать безрассудно и жадно.

Женщина вскрикнула и выставила вперед руки, будто защищаясь:

- Что вы себе позволяете? Я просто задала вопрос, как предписано этикетом.

В ее голосе было слишком много ужаса, чтобы это могло прозвучать как простое возмущение.

Поэт в растерянности сделал шаг назад:

- Госпожа, вы меня не узнаёте? - он бросил взгляд на коварную луну. - Ах, это из-за того, что так мало света. Любовь моя, это же я, Пьетро!

Он вновь попытался заключить ее в объятья, и вновь она отпрянула от него, как будто вместо мужского лица в окружении каштановых волос под бархатной шапочкой увидела оскал самой Смерти.

- Не трогайте меня, - взмолилась она, - иначе я позову на помощь.

Однако прозвучало это так, будто женщина сама не верила в свою угрозу.

Поэт приложил руку к груди, как будто ритмичные звуки биения сердца могли доказать искренность намерений и сломать все преграды на пути любви. Безумие? Поэт слышал всякое о семье возлюбленной - да простит его Господь за то, что он внимал хулительным речам о Его Святейшестве, Папе Александре. О семействе Борджиа говорили много плохого, хотя слово «плохое» было слишком скромным для описания ужасных преступлений, в которых обвиняли эту семью. Говорили, что Чезаре, брат Лукреции, повторил злодеяние Каина и что именно он сплел заговор и опорочил первого мужа Лукреции, выставив его импотентом, а второго мужа попросту убил. Говорили, что не одно убийство сообща совершили Чезаре и отец семейства - иногда с помощью яда, иногда с помощью клинка. Поговаривали, что и Лукрецию они имели сообща.

Так ли это было на самом деле? Могли ли дикие истории об оргиях в папском дворце оказаться правдой? Такой неестественный разгул вполне мог свести женщину с ума. Ее отец и брат вступили в сговор, чтобы насладиться красотой этой белокожей и златовласой дамы так, будто договорились разделить обычную шлюху... Нет! Душа поэта протестовала против этой клеветы. Если бы такое было возможно, это значило бы, что мужчины являются не более чем животными, но животным чужда поэзия.

Он взял ее за руку и несмотря на сопротивление не отпускал.

- Госпожа, вы нездоровы, - сказал он. - Лихорадка ли стерла меня из ваших мыслей и вашего сердца? Или на пиру вам разбавили вино грязной водой и потому вы совершенно забыли меня?

Он поднял ее руку к своим губам, пробуя на вкус мягкость белой кожи:

- Я помогу вам вспомнить, - с этими словами он повалил ее в тень розового куста.

Она тщетно сопротивлялась, но ее стройные руки и ноги не могли противопоставить ничего силе здорового мужчины. Он прижал ее к земле возле скамьи, и мраморные львы смотрели на них пустыми глазами. Отлетел в сторону темный плащ, высвободив водопад золотых волос.

Поэт сорвал с возлюбленной платье из тончайшей ткани, больше похожее на ночную рубашку, чем на наряд, подобающий высокородной даме. Его голодному взгляду открылась ее нагота, и поэт не мог сказать, что было более белым: платье, грудь под ним или розы вокруг. Поэт впился поцелуем в ее шею, чувствуя лихорадочный пульс и шепча стихи в ответ, а его руки продолжали срывать лишнюю одежду, разделяющую их тела.

Она вскрикнула, когда он вошел. Поэт накрыл губы возлюбленной своими и проглотил ее крик, будто горячее и пряное вино. Голова кружилась от удовольствия, и, дергаясь в финальной судороге, он подумал, что поэты, назвавшие этот миг «маленькой смертью», были возмутительно неправы.

- Друг мой, ты настолько нетерпелив? - голос, скрипучий словно засохший корень, нарушил его блаженство. - Не мог меня дождаться?

Поэт вскочил как заяц. Холодный свет луны открыл его взору еще одну женщину в плаще, что преградила выход из их уютного уголка сада. Бледные руки откинули капюшон, и поэт увидел лицо, как две капли воды похожее на лицо женщины, что без сознания лежала рядом.

- Что ты сделал с моей бедной куколкой? - спросила женщина, стоящая под сводом деревьев. В ее голосе слышалось удивление. Острые ногти, словно когти хищника, впились в голое плечо, и женщина стащила поэта с жертвы его страсти.

Пока поэт подбирал свою одежду - вернее, те ее части, что в неистовстве не раскидал слишком далеко - женщина разглядывала ту, что без движения лежала под розовым кустом. Затем внезапная гостья присела, и вуаль ее волос укрыла от поэта ту, с кем он только что возлежал.

- Он сделал тебе больно? - спросила женщина безучастно, и единственной эмоцией в ее голосе была спокойная любознательность ребенка, что отрывает ноги муравьям и наблюдает, как им теперь живется. Подсунув руку под затылок, женщина подняла и усадила свою бессознательную копию. - Это ведь твоя вина. Я говорила тебе не выходить ночью.

И женщина отвесила ей такую резкую пощечину, что даже поэт скривился от боли. Жертва очнулась и попыталась что-то сказать, но женщина закутала ее в подобранный с земли плащ в той манере, в которой девочка засовывает надоевшую куклу в ящик или под кровать до тех пор, пока вновь не захочет поиграть. Она помогла ей подняться, и теперь, когда они обе стояли перед поэтом, он понял, что та, с кем он возлежал, была ниже и стройнее, а лицо ее выражало лишь страх.

- Надеюсь, это станет для тебя уроком, - важно произнесла та, что выше, в назидание той, что ниже. - Если не спится, сиди в своей комнате. Ты забыла наш уговор? Ты слушаешься меня, а я всё устраиваю для тебя. Ты получаешь свои красивые наряды и украшения, подобающие герцогине, а также уважение всех тех, кто днем приходит лизать землю перед троном твоего мужа. Твоему тщеславию недостаточно дня? Ты решила забрать себе и ночные часы, которые принадлежат мне? Неблагодарное дитя! Я ведь от столького тебя спасла... Мой род - не единственные, кто превращается в хищников при свете луны. Я спасла тебя и от ненасытности твоего мужа, и от притязаний, что твоя кровная родня предъявила на твою плоть в Риме. Ты забыла, скольким мне обязана?

Жертва страсти поэта вздрогнула и замотала головой:

- Госпожа... Любимая госпожа, я не забыла. В ту ночь в Риме, когда вы пришли, а я лежала и оплакивала свою душу после того, что со мной сделали отец и брат... В ту ночь вы предложили мне спасение тела и души, и я никогда не забуду, чем вам обязана. Пока мое тело способно дышать, я не забуду.

Та, что повыше, прищурила глаза, и в них разгорелось потустороннее багровое пламя. Это могло быть лишь кошмарным сном - поэт взмолился, чтобы так оно и было. Он просто уснул, пока ждал свою возлюбленную, и ее поцелуй пробудит его от этого кошмара, что сковал тело железными цепями, не давая пошевелиться.

- Хорошая девочка, - произнесла та, что повыше, и протянула руку. Та, что пониже, стала тереться об эту руку лицом, будто кошка, ластящаяся к хозяйке.

- Кто... Кто вы? - выдавил поэт. Обе женщины уставились на него так, словно он был необычным новым растением, пустившим ростки в саду герцога. Оказавшись под сдвоенным взглядом голубых и багровых глаз, поэт почувствовал, как кровь его превращается в лёд.

Затем та, что повыше, рассмеялась:

- Глупец! Ты не узнаёшь собственную герцогиню? - она подтолкнула ту, что пониже, в его объятья, словно вынуждая их танцевать. Затем она и сама сделала шаг вперед, неожиданно сильной рукой схватила поэта за бритый подбородок и вынудила смотреть себе в глаза. - Не узнаёшь свою истинную любовь?

- Кто вы? - в этот раз с губ поэта сорвался лишь жалкий шепот. Жалкий, как мотылек в пасти паука.

- Мы - Лукреция, - ответ был дан так, словно речь шла о чем-то совершенно очевидном. - Мы делим имя и нечто большее. Эта девочка, которую я сделала своей сестрой, познала не меньше бездушного мужского вожделения, чем я, хоть и начала я гораздо раньше. Гордый Тарквиний осквернил мое брачное ложе, пригрозив мне убийством и скандалом, если я отвергну его ухаживания. И я склонилась, согласилась, ведь верила, что женщина может лишь соглашаться! Когда он удовлетворился и ушел, я поднялась с испачканной кровати и шагнула в ночь, вооружившись кинжалом уехавшего мужа. Я хотела оборвать свою жизнь, что стала невыносимой, но не могла сделать это в стенах дома, к которому так привыкла. И я вышла в сад, шагнула в ночь. Какая же это была ночь! Я хотела, чтобы она поглотила меня и мой позор, но еще сильнее я хотела, чтобы ночь дала мне кинжал подлиннее - такой, чтобы пронзить сердце того, кто меня обесчестил.

- Тарквиний? Лукреция? - поэт не мог поверить своим ушам. Лукрецией звали герцогиню, но это же имя носила римская матрона, что покончила с собой, и ее благородная смерть подкрепила обвинение в изнасиловании, выдвинутое против последнего царя города на семи холмах, и так родилась Республика. То была легенда, но теперь перед ним стояла та, кто эту легенду породил, и рассказывала о событиях многовековой давности так, будто это было лишь вчера.

- Тебе жаль меня? - спросила женщина, обняв его за шею. - Или ты считаешь, что я была неправа, возжелав мести? Не женское это дело, а мужская честь, да? Что ж, в садах под луной бродят разные виды мужчин.

Она улыбнулась. Ее зубы были белыми и крепкими, и глаза поэта расширились еще сильнее, когда он увидел, насколько длинными и острыми были клыки, подобающие более волчице, а не женщине.

- Я так и не узнала его имя, - прошипела она. - Он нашел меня, сидевшую в слезах и с кинжалом в руке, и выслушал меня, позволив облегчить сердце. С нечеловеческой силой он отнял у меня кинжал, а затем наделил меня своим даром. О, этот дар! Я приняла его, ведь в нем было всё нужное для мести, что я пронесу сквозь века. И я заплатила за него, дав осквернить свое тело не меньше, чем его осквернил Тарквиний, но всё же, пройдя сквозь багровую завесу, я храню надежду на радость грядущую. И, как видишь, ночь дала мне кинжалы.

- Это безумие, - поэт попытался вырваться, но тонкие белые руки оказались крепче любых железных оков. - О Господи...

- Молишь о пощаде, поэт? Надеешься получить то, чего сам дать не пожелал? Я удивлена, что ты - поэт классицизма, тщетно притворяющийся, что наследуешь древним бардам Рима, - не находишь это возмутительным.

Поэт смог отвести взгляд от горящих багровых глаз и посмотрел на ту, над которой надругался:

- Госпожа, - выдохнул он. - Госпожа герцогиня, если это и вправду вы, отзовите это чудовище. Изгоните ее черной магией вашей семьи, и я навеки стану вашим рабом.

- У раба не может быть рабов, - пробормотала герцогиня, повесив голову, словно увядший цветок.

- У Борджиа нет магии! - рыкнула Лукреция с багровыми глазами. - Лишь глупец поверит в подобный вздор! Но Борджиа имеют власть над миром, что для меня достаточно волшебна. От папского престола, из самого сердца Рима они протянули свои сети, и я держу одну из нитей. Днем это дитя порочного семейства изображает покорную женушку, но ночью я занимаю ее место, нашептываю герцогу свои желания, и он повинуется. Гонец увез мои послания в Рим, и они тронули грязную душонку Чезаре, а через него я дотянулась и до Его Святейшества. Пусть их руки держат меч, флакон с ядом или перо, чей росчерк может изменить мир, - правит ими моя рука!

- Они меня больше не тронут, - голос герцогини был тихим, будто она боялась привлечь к себе внимание. - Она вернула мне мое тело и обещала оставить мне мою душу.

- А что ты оставишь мне? - спросил поэт, и каждое слово сухой щепкой продиралось через его горло. Лишь сейчас он осознал, что оказался во власти чудовища. - Душу или тело? Или ничего из этого?

Но дама с багровыми глазами лишь рассмеялась:

- Какой прок мне от твоей души, поэт? Она сделана из бумаги и сгорит в моем пламени. А тело твое выглядит мило, но ты распоряжаешься им чересчур беспечно. Сколько бы ты ни сочинил стихов о том, что все мы разные, будто снежинки, на деле все женщины для тебя одинаковы.

- То есть... ты отпустишь меня? - поэт пытался не выдать свою радость истошным биением сердца. Рукой он указал на герцогиню. - Несмотря на это?

- «Это»? - смех чудовища напоминал треск веток в лесном пожаре. - Так ты называешь то, что получил от дамы без ее на то согласия? Ее расположение к тебе уже не дар, а обуза?

Женщина покачала головой:

- Не бойся, человечек, твои грехи имеют вес лишь для тех, у кого есть душа и кто может их судить. Избавлю тебя от этого.

- Ах! - поэт сладостно вдохнул ночной воздух.

- Но кое-что ты мне всё же должен.

Она бросилась на него со скоростью паука, и ее волосы накрыли его лицо подобно золотым змеям. Последнее, что он успел почувствовать - острая боль в шее, а затем звезды погасли.

Холодная утренняя роса выпала на его лицо, разбудив поэта. Голова была пустой, как бывает наутро, если выпить слишком много вина. Однако поэт был уверен, что не пил вино. Ни в чем больше он уверен не был.

- Я спал? - спросил он у восходящего солнца, потерев бровь дрожащей рукой. Все кости болели, и особенно болела шея. Нащупав две маленькие ранки, он вспомнил паука и проклял весь паучий род, после чего залез на скамью с мраморными львами и сидел там, обхватив колени, пока солнце не прогрело сад, высушив всю росу.

Он наконец пришел в себя и покинул сад, позволив себе один лишь приступ злости - поэт порвал паучьи сети и размазал их шелк по листьям роз. Это было глупо, но как будто бы скрасило для него события прошедшей ночи.

- Она ведь так и не пришла, - сказал он проснувшемуся саду, - дьявол ее побери.

Во дворце герцога было неспокойно. Слуги сновали туда-сюда, все были заняты, и мажордом сразу же заметил, что поэт, чей наряд по-прежнему был грязным и мятым, слоняется без дела.

- Эй ты! - позвал мажордом. - Госпожа Лукреция ищет тебя. Отправляйся в ее покои.

- Я? - поэта охватил страх, хоть он и не мог объяснить, почему так испугался, услышав ее имя. Гнев или уязвленная гордость были бы понятны, но страх? Тем не менее, он пошел.

Он нашел ее в светлице в окружении других дам, и все они были увлечены вышиванием, ведь еще Аристотель учил, что женщины легкомысленны и их нужно ограждать от больших неприятностей бесконечной чередой мелких задач. Лукреция выглядела несколько бледной, но улыбка ее сияла, когда она пригласила поэта присесть на пуф рядом с ней. Принесли вино, и Лукреция сама налила ему. Ее перстни сверкнули, и поэт вспомнил.

Подобно тому, как вино наполняло чашу, разум поэта наполнился воспоминаниями и ужасом, а кровь отлила от щек. Стоял день, и Лукрецией была герцогиня, а не то чудовищное создание, что пило его кровь. Мысленно поэт вознес благодарность Деве Марии.

«Но помнит ли она?» - от этой мысли внутри у него похолодело.

- Синьор поэт, вы меня слышите? - произнесла Лукреция, лелея чашу с вином в руках, будто бы сделанных из слоновой кости и золота. - Я говорю, что мой брат прибудет сегодня отужинать с нами. Вы напишете стихи в честь лорда Чезаре?

Она вручила ему чашу с вином, и дух поэта воспарил: «Так вот почему она позвала меня? Стихи для ее брата? Она не помнит! Да и есть ли что вспоминать? Разве не являлись воинства небесные и адские мысленному взору великого флорентийца Алигьери? Так почему бы и моему воображению не создать демоницу?»

Он осушил чашу до дна:

- Всё будет так, как вы пожелаете, моя мадонна.

- О да, - ответила она, улыбаясь, - будет.

Ночью было шумно. В банкетном зале пировали, а поэт стоял в тени, выжидая свое время. Герцог Альфонсо д'Эсте блистал роскошеством наряда, подобающего человеку его положения, а рядом с ним сидела герцогиня Лукреция.

Вот только это была не герцогиня.

Поджилки поэта застряслись. Вновь увидев Лукрецию из легенд, он узнал ее, и сомнения рассеялись. Пусть она и была повелительницей иллюзий, у него иллюзий больше не осталось. Но он не мог понять, почему ни придворные, ни сам герцог не замечают, что их госпожу подменили.

Почему они так слепы? Почему не видят, что она чудовище? То, как она смеялась над шуткой герцога, как наклоняла голову, чтобы пошептаться с лордом Чезаре - настоящая герцогиня и ее темный двойник различались друг от друга, как день и ночь. Сердце требовало не молчать и разоблачить этот непристойный спектакль перед герцогом д'Эсте, но ум советовал иное. Герцог вряд ли поверит поэту и объявит его безумцем, да и разве чудовище кому-то сильно навредило?

Однако оно навредило ему - шея всё еще болела после нападения. Разве можно об этом забыть или оставить такое насилие неотмщенным? Она посмела осквернить его тело, и он будет свидетельствовать против нее, даже рискуя навлечь на себя гнев герцога! Хотя неплохо бы сперва заручиться поддержкой церкви...

И тут мажордом назвал его имя. Поэт вышел в центр банкетного зала и поклонился в сторону возвышения, где сидели герцогская чета и их гости. Стихи, восхваляющие лорда Чезаре, были безупречны и полны лести. В устах поэта наследники Борджиа уподобились величественному саду, где прекрасные розы прячут острые шипы, греющийся под солнцем лев готов обрушить смертельное воздаяние на своих врагов, а медведь, хоть и выглядит сонным, скор на расправу.

Когда стихли аплодисменты, лорд Чезаре подозвал поэта и повесил ему на шею свою золотую цепь.

- Друг мой, - весело сказал Борджиа, - благодарю тебя. Лукреция, разве эти стихи не чудесны?

Дама на троне кивнула и улыбнулась, не размыкая губ:

- Однако он мог бы сделать медведя не просто очередным образом.

Поэт вопросительно поднял бровь? Неужели он невольно кого-то обидел? Но Чезаре взорвался громким смехом, а затем похлопал поэта по спине, чтобы тот приблизил свое ухо к губам лорда.

- Моя сестра слишком чувствительна, - прошептал Чезаре. - Что бы она себе ни воображала, мир не знает значения медведя.

- Значения? - отважился шепнуть поэт.

- Это шутка. Байка. Слух древнее, чем германские леса. Говорят, что мы, Борджиа, крайне... изобретательны в борьбе со своими врагами и даже создали собственную черную фармакопею. Слышал ли ты про кантареллу, поэт? Этот яд существует лишь в устах и умах легковерных. Говорят, что этот страшный яд позволяет нам выбирать час смерти жертвы, а делаем мы его из тела медведя, - зубы Чезаре были почти такими же белыми и острыми, как и у дамы на троне. - Слышал о таком?

Поэт для приличия рассмеялся и, когда господа от него отмахнулись, выскользнул из банкетного зала, а затем и вовсе покинул дворец. Ему нужно было протрезветь.

Луна звала его, и поэт сбежал из золоченой клетки дворца в свободу ночи. Живот бурлил, голова кружилась, а брови покрылись холодной испариной, хоть роса еще не выпала. По пятам его преследовали лев, медведь и рыцарь в броне из роз.

Он нашел тот уголок сада и упал на мраморную скамью со львами. Повсюду раскинули свои сети пауки, глядя на поэта множеством багровых глаз. Он увидел лицо Лукреции - она склонилась над ним, и прикосновение ее волос обжигало, словно расплавленное золото. Поэт хотел закричать, но язык распух, и он мог только стонать.

- Что случилось, маленький поэт? Ты не стал меня ждать, - ее пальцы коснулись его шеи с припухшими ранками, откуда она пила той ночью, и это прикосновение всё ей объяснило. - О, у куколки тоже есть зубки. Я поговорю с ней об этом: месть - это моя забота.

«Месть? - поэт не мог шевелиться и говорить, но его мысли кричали. Луна перестала быть серебряной и стала алой, словно вино в чаше. - Кантарелла... позволяет выбирать час смерти».

Из последних сил он попытался заговорить, но всё, на что его хватило - разогнуть быстро холодеющие пальцы правой руки. Случайность позволила ему вцепиться этими пальцами в складку платья. Лукреция уже собиралась уходить, но, почувствовав, как слабая рука тянет ее за платье, посмотрела на поэта.

- Милосердия? - спросила она. - Даже ценой своей души?

Глаза поэта умоляли, в них не было ничего, кроме покорности.

Она встала на колени перед скамьей, будто молельщица перед алтарем. В сложенных ладонях она держала цветок белой розы. Улыбаясь чему-то, что не знали другие, она принялась отрывать благоуханные лепестки и осыпать ими холодное тело поэта.

В саду госпожи Лукреции должны быть только красные лепестки.