Данная публикация не несет цели оскорбить чьи-то религиозные, атеистические, философские или какие-либо другие чувства, а представляет собой перевод рассказа Brimstone and Salt за авторством С.П. Сомтоу со сборника Dark Destiny III, выпущенного издательством White Wolf Publishing. Все упомянутые в произведении события вымышлены, и любые совпадения с событиями истории и мифологии обусловлены исключительно источниками вдохновения штатных и внештатных сотрудников издательства White Wolf Publishing.
Вы спрашиваете меня, что было в Гоморре?
Это хороший вопрос. Все мы знаем, что было в Содоме: там все пялили друг друга в зад, пока Господь в гневе своем не обрушил на них дождь из огня и серы, ниспровергнув город к чертям собачьим. Все это знают, и в Библии так написано. Ангел сказал Лоту, что если тот найдет в Содоме и Гоморре десять честных праведников, оба города пощадят. Лот не нашел, и вот результат. Гром. Апокалипсис. Ядерный гриб над половиной Месопотамии.
Само собой, возникают вопросы и к праведности самого Лота: Библия говорит нам, что он трахал собственных дочерей, так что моральный компас из него так себе. Непонятно, зачем ему дали право судить, кто же из обитателей тех двух рассадников беззакония честен и достоин.
Увы, святая книга, как всегда, здесь бесполезна, и факты нужно искать где-то еще. Можете спросить у меня - я там была.
Не смейтесь, мистер мозгоправ. У вас очень уютная группа поддержки. Мелвин с его раздвоениями не дает заскучать, а воспоминания Милдред о том, как ее в четыре года угнетали сатанисты - это настолько хорошо, что хоть по телевизору показывай. Можно было бы, конечно, пожаловаться, что от Джека мало толку - он просто раскачивается взад-вперед, и больше ничего - но и он иногда открывает рот, и тогда начинается форменное безумие. Поначалу были моменты, когда мне хотелось променять эту группу на просмотр вечерних новостей, но сейчас я понимаю, что мы отлично развлекаем друг друга.
Я наблюдаю за вами вот уже три недели, и за всё это время я не проронила ни слова. Я сидела и смотрела, и вам могло показаться, что я зря плачу по сто баксов в час, раз отказываюсь излить душу на этот роскошный белый ковер, который так подходит этому интерьеру в стиле ар-деко. Но сегодня, друзья мои, я выскажусь на все деньги, и ни одна группа поддержки жертв насилия над детьми более не сможет сравниться с нашей.
Мелвин, тебе было так страшно, когда в четыре года твой разум раскололся на десяток личностей - а у меня их была целая тысяча. И не из-за издевательств деда, а потому что меня ненавидел весь мир, и, чтобы спастись, мне пришлось стать тысячей разных людей. В одном ты меня обошел, Мелвин - все твои личности сидят у тебя в голове, а мои сменяли друг друга со временем. Каждая из них выросла, состарилась и умерла, сменившись следующей.
Джек, ты мне нравишься. В семь лет ты чудом спасся от серийного убийцы и теперь почти не разговариваешь, лишь раскачиваешься взад-вперед. Посмотри мне в глаза - я гораздо хуже, чем тот, от кого ты сбежал. Тот, кто сломал твою жизнь, принадлежал к сорту людей, служившему мне пищей. Я - серийный убийца серийных убийц.
Милдред, те сатанисты действительно могли издеваться над тобой - а могли и не издеваться. Сейчас много говорят о синдроме ложной памяти, а против твоего последнего психоаналитика выдвинула иск половина его пациентов. Лично я тебе не верю. Ты говоришь, что тебя коснулся сам Сатана? Да он был моим другом еще в те далекие времена, когда что-то из себя представлял.
Я здесь всего лишь гость, но перенесла всё то, с чем вы столкнулись - разница лишь в том, что я старше вас на несколько тысяч лет. Не смейтесь, мистер мозгоправ, это не бред. У меня нет каких-либо психозов, хоть за столько веков им бы и стоило появиться. И я не какая-то богатая дура, которая нюхает, а потом дважды в неделю вываливает на вас подробности своих приходов или тайные фантазии.
Я вампир.
Я Шошанна, младшая дочь Лота.
Я старшая из жертв инцеста, что ходят по земле.
Друзья мои, хотите услышать исповедь, которая всем исповедям исповедь? Хотите услышать признание, полное зрелищных событий, где есть и кровопролитие, и разврат, и алчность, и безумие, и стыд, и похоть, и страх, и оргии, и танцы живота? Ну так приступим. Сегодня, спустя пять тысячелетий, я наконец-то вновь хочу говорить - а вам, друзья мои, придется поневоле стать моими слушателями. Я не собираюсь запирать вас здесь, но мы, древние вампиры, обладаем тем очарованием, что попросту не позволит вам уйти. Мы вызываем у вас не только страх, но и желание.
Взгляните на меня, мистер мозгоправ. Разве я не красива? Разве кожа моя не бледна, губы мои не красны, а черные волосы до плеч не выглядят роскошно? Или вас привлекает чувственное контральто моего голоса, неуловимый акцент и то, как странно я говорю, без пауз на вдох и выдох, будто запаса воздуха в моих легких хватает на десятки лет? Вряд ли вас манит моя манера одеваться - мой гардероб устарел где-то на четыреста лет, и я притворяюсь готической девицей в эпоху странной чуждой молодежной моды. Вы ведь понимаете, что я вечно молода. Вечно.
Наверное, вам интересно, что от вас понадобилось бессмертному созданию ночи. У нас ведь нет ничего общего - я даже не человек. Психиатрия помогает людям примириться со своей сутью, а какое дело вампиру до ночных кошмаров, бессонницы, обсессивно-компульсивных расстройств и прочих совершенно человеческих проблем?
Но до того, как стать такой, я тоже была человеком, и отец надругался надо мной задолго до того, как я вообще узнала о существовании вампиров.
* * *
Отец начал приходить ко мне по ночам, когда мы прибыли в Ур, чтобы посетить похороны Энкиду - любовника царя. Когда-то наш народ жил в Эдеме - плодородной долине меж Тигром и Евфратом - но нас давным-давно изгнало оттуда более технологически развитое племя, умевшее плавить бронзу и строить города. Нашим домом стала пустыня, и жили мы подобно бедуинам современности, но продолжали быть подданными шумерского царя, потому обязаны были послать официальных представителей к царскому двору. Это была всего лишь формальность, потому наш патриарх Авраам послал вместо себя Лота. С ним отправились и мы с сестрой, и был у нас один верблюд на всех.
Мы были самыми ничтожными из подданных Шумера, и нам даже не нашлось места во дворце, поэтому мы разбили свои шатры в саду, который раньше был частью царского гарема. Отцу не дозволили даже переговорить с Гильгамешем. Однако утром в день похорон всем тем, кто прибыл с дальних окраин государства, ради приличия устроили экскурсию по городу. Каждой делегации выделили паланкин и понесли нас по самым живописным местам, чтобы мы воочию увидели роскошь и превосходство Ура. Но в городе царил траур, и смотреть было не на что. Базар был закрыт, а люди попрятались по домам, закрыли окна и громко рыдали: царь распорядился посадить на кол всякого, кто скорбит недостаточно.
Людно было лишь в храме Иштар, закрыть который попросту не получилось бы. Наш паланкин как раз несли мимо, и наш провожатый, мелкий чиновник по имени Турак, рассказывал о храмовой проституции, а я не понимала, о чем он говорит. Однако отец закрыл нам глаза своими жирными руками и пробормотал:
- Мерзость, мерзость! Не смотрите!
- Отец, но ты же смотришь, - возразила я, пытаясь подглядывать сквозь его пальцы. - Да еще таким взглядом!
Моя сестра Рахиль была не такой наглой, как я, поэтому повернулась спиной к храму и зажмурилась изо всех сил. Ну а я смогла всё рассмотреть, и это было впечатляюще! Посреди площади стоял зиккурат, покрытый известью и сверкающий на солнце. На ступенях храма сидели женщины всех цветов и размеров. Большинство были молоды, включая даже девочек моего возраста, но нашлось место и для уродливых старух, и для парочки настоящих левиафанов. Одежды на них было немного, чего не скажешь о макияже: сурьмы, румян и пудры было столько, что женщины напоминали скорее статуи, чем живых существ.
Одна из женщин подмигнула мне и вальяжно помахала рукой. Мне она показалась очень красивой, а толстый слой макияжа делал ее какой-то нереальной. Сестра увидела, как я глазею на ту женщину, и ткнула меня под ребра.
- Гляди, чтобы абба не заметил, как ты пялишься, - шепнула она.
- Но он сам пялится, - возразила я.
- Он взрослый, - ответила сестра, - а ты нет.
Турак, глядя на нас, как на деревенщин, важным голосом объяснил:
- Когда девочка достигает возраста расцвета, она должна прийти к храму Иштар и ждать, пока ее не лишит невинности мужчина, что возжелает ее...
- Абба, а как лишают невинности? - спросила я отца.
Он отвесил мне пощечину.
- Скоро узнаешь, - захихикала сестра.
Отец покраснел.
- Быстрее! - приказал он носильщикам. - Быстрее! Не надо нам этой языческой чуши!
Он ударил ближайшего из носильщиков плетью со свинцовым наконечником, и наш паланкин стал двигаться немного быстрее. При этом носильщикам, ловко перебирая ногами, удалось не столкнуться с шестерыми другими паланкинами. Шумерские улочки были узкими, и дома нависали над ними - в основном, дома из белого необожженного кирпича, которые и сейчас можно найти в Тунисе и прочих подобных местах.
Похороны Энкиду оказались шумным мероприятием: женщины били себя по грудям, а рабов, животных, бывших жен и любовников покойного опаивали и хоронили вместе с ним. Мы, прибывшие представители, наблюдали за всем этим из специально возведенного павильона. Мы даже мельком увидели Гильгамеша, но он надел золотую маску скорби, поэтому мы не знали, был ли это сам бог-царь или же кто-то из жрецов притворился правителем, пока тот горевал в своих покоях.
Как всегда бывает на похоронах, когда на могилу покойного (и умирающих) была брошена последняя горсть земли, скорбь сменилась отчаянным весельем. В тронном зале был устроен банкет, где было множество танцовщиц, а также всякие яства и напитки. Гильгамеш же не соизволил появиться.
Отец допьяна напился вина, охлажденного снегом, который добыли в горах - нам сказали, что они за много лиг отсюда. Отец был в дурном настроении: хоть он и был послом, относились к нему не слишком хорошо, а увиденное в храме богини совсем его расстроило. Сестра моя вовсю болтала с каким-то аккадским принцем, что также не нравилось отцу. Я любила отца и не хотела видеть его таким, поэтому села рядом, подносила чашу за чашей и вытирала ему лоб куском дамаста, смоченным в родниковой воде.
Наш бывший провожатый по непонятной причине проникся симпатией к моему отцу - возможно, из-за того что все прочие на пиру унижали Турака. Жуя здоровенную баранью ногу, Турак принялся объяснять нам, кто есть кто - не то чтоб мы без него смогли разобраться.
С заката прошло уже много времени, и половина гостей уже храпела на подушках, усыпанных листьями роз, но вдруг началась суета. Зазвучали трубы, отец потер глаза и оживился, а в зал вошли акробаты и глотатели огня, сопровождаемые рабынями, которые раскидывали лепестки цветов.
Я услышала, как кто-то из гостей сказал:
- Неслыханно! Они явились так поздно и даже не были на похоронах! Как же они теперь выкрутятся?
Говорили и что-то еще, но я не поняла. И вдруг вошли таинственные гости.
Одним из них был мужчина, одетый как женщина. Волосы его были покрашены хной, а глаза искусно подведены сурьмой.
- Мерзость, - прошептал отец и вновь попытался закрыть мне глаза, но я подглядывала сквозь его пальцы и сочла, что женоподобный мужчина очень красив. - Такое не имеет права на существование! Это мерзость, которую следует забить камнями насмерть!
- Чушь, - сказал Турак. - Какие же вы, евреи, деревенщины. Глупец, перед тобой царь Содома - их цари-жрецы принимают облик священного гермафродита из уважения к своему богу, обладающему гениталиями обоих полов. Говорят, он сам себя зачал, выносил и родил.
- Какое глупое поверье, - заявил отец.
- Ты думаешь, ваш племенной божок грома, чье имя ты боишься произнести, более убедителен? - засмеялся Турак. Отец нахмурился.
И тут мне представилась возможность хорошо рассмотреть второго гостя, вернее гостью. Ее длинные черные волосы спускались до колен и были искусно заплетены вокруг тела. К своему изумлению, я поняла, что на гостье не было одежды - только серьги и волосы. Кожа ее была бледна, как снег на вершинах гор в лунную ночь, а иссиня-черные волосы напоминали вороново перо. Глаза ее будто светились, а за улыбкой пряталось что-то блестящее и очень острое.
Я пялилась на нее, а она, как оказалось, разглядывала меня, а затем шепнула что-то своим слугам - возможно, спросила у них, кто я такая.
Мне же спрашивать не пришлось, Турак сам объяснил:
- Это царица Гоморры. И чем меньше мы говорим о Гоморре, тем лучше.
Я продолжила ее разглядывать, и мне показалось, что я слышу в голове голос царицы - она рассказывала о холодных ручьях, цветущих садах и стране вечной ночи и звездного неба.
Позже ночью она подсела ко мне, хоть я и не видела, как она пересекала зал. Царица коснулась моего плеча холодной, как лед, рукой и произнесла:
- Ты красива, дочь Лота, но тратишь свое время на невоспитанных кочевников. Настанет ночь, когда ты придешь в мой город и узнаешь, что такое любовь.
Она улыбнулась, и я заметила, как нахмурился отец.
В ту ночь отец упал на мое ложе, и дыхание его пахло спиртным и рвотой. Он лег рядом, откинул грубое шерстяное одеяло и ласкал меня заскорузлыми руками, трогая в таких местах, к которым не прикасался еще ни один мужчина. Я проснулась, но боялась открыть глаза, а отец хрипло шептал:
- О Шошанна, я плохой человек. Я человек, окруженный мерзостью и тьмой, и тебе не стоило смотреть на храмовых шлюх взглядом течной суки. О, Шошанна, я ничего не могу с собой поделать, какая же ты шлюха...
А дальше было хуже. Он разорвал мою одежду для сна, и что-то твердое проникло в мое тело, и что-то внутри меня порвалось, и пошла кровь. Я заплакала, а отец шептал:
- Спи, спи, всё хорошо, - а затем он начал дергаться и, что ужаснее всего, произносить священное имя бога нашего племени.
- Яхве! - возопил он. - Я сделал с ней то же, что и с той сучкой, и ты не поразил меня, не обратил в камень, не сжег молнией! Яхве! Яхве! Яхве!
И с каждым вскриком он всё глубже вонзался в меня, и я открыла глаза и увидела, что у отца взгляд безумца, и то был худший миг в моей жизни, и мне хотелось быть оттуда далеко-далеко...
Но перед моим внутренним взором возникло лицо царицы Гоморры. Ее глаза были широко раскрыты и налиты кровью, ее тонкие губы улыбались, ее голос рассказывал о вечной ночи, и мне стало легче.
Утром к шатру отца доставили дары от царицы Гоморры: фунт соли для отца и терракотовую куклу для меня. Отец заявил:
- Не сотвори себе кумира, - и заставил меня разбить куклу на куски, а соль разделил по нескольким мешочкам и спрятал в шкатулку из древесины кедра.
- Соль важнее всего, - объяснил он. - Лишь благодаря соляным рудникам народы Содома и Гоморры могут быть столь заносчивы и вульгарны, насмехаясь над приличиями и благочестием.
О том, что случилось ночью, он не сказал ничего.
* * *
Да-да, всё как в 90-е: пьяный отец проникает в спальню дочери, наутро об этом все молчат, а девочка оказывается виновата во всём, даже в том приступе синдрома Туретта, который случился у отца, когда он лишал меня невинности. Вы скажете, что ничего не поменялось за пять тысяч лет, но разница всё же есть.
В бронзовом веке у нас не было групп поддержки. Не было горячих линий, детских приютов, психиатров и документальных телешоу. Я не знала, что мой случай не уникален. Мать давно умерла, и поговорить мне было не с кем: сестра была занята лишь собой, и у нее, казалось, был парень в каждом оазисе, хоть отец и пытался удержать ее у очага.
А ко мне отец стал приходить чаще.
Мне тогда было, наверное, лет десять, хотя в те времена мы по-другому измеряли время, не будучи привязаны, как горожане, к лунным, солнечным и речным циклам. Бог нашего племени отрицал земледелие, сделав нас охотниками-собирателями, и потому был изгнан Каин, мой двоюродный дед. По этой же причине наш народ был отсталым, скитаясь по пустыне вместо жизни в городе и не следя за ходом времени. Но я росла, а отец становился безумнее.
В одну лунную ночь после очередного визита отца я не могла больше оставаться там и сбежала. Ночь была холодной, как часто бывает в пустыне, а я была одета лишь в платье из египетского шелка, поэтому спряталась от ветра рядом с привязанными верблюдами - от них воняло, но было тепло и приятно.
Я заметила, что в шатре патриарха горит огонь и видно силуэты людей, и мне стало любопытно. Я подняла полог шатра и прокралась между овечьих шкур, которыми было завешено абсолютно всё. Где-то внутри шатра мерцал огонь и звучали голоса, а вокруг меня жены и любовницы Авраама жались друг к другу, чтобы согреться. Я подкралась к внутреннему шатру с полным осознанием того, что совершаю что-то неправильное и совсем не женское: евреи тогда были, наверное, самой шовинистической из культур, и девочкам точно не дозволялось проникать в святая святых.
Патриарх сидел на тростниковой циновке, а рядом сидел отец. Повсюду были знаки бога нашего племени - бога, которого кому-то удалось даже увидеть и выжить и который был нашим еще с великого потопа.
Я наблюдала за ними, понимая, что меня выпорют, если поймают: в те годы доктор Спок еще не рассказал родителям, как травматичны для детей телесные наказания. Патриарх был в дурном настроении - теребил бороду и косо смотрел на святая святых, будто опасаясь удара молнии.
- Я снова слышал голоса, - сказал Авраам. - Голоса оттуда, сам понимаешь.
Он указал на священную завесу.
- И что нам теперь отрезать? - спросил Лот. - Наши члены?
Я чуть не захихикала. Отец напомнил о последнем видении Авраама, в котором бог приказал всем мужчинам в знак служения ему отсечь свою крайнюю плоть. Что ж, бывало и хуже: некоторые боги требовали принести им в жертву первенца, а другие приказывали отрезать женщинам клиторы. Я надеялась, что Аврааму эта идея в голову еще не пришла.
- Нет-нет, - ответил Авраам. - Речь про Содом и Гоморру. Надо их проучить.
- И как Господь планирует это сделать, - спросил отец. - Мы захватим их соляные рудники?
- Бог племени нашего, - произнес Авраам, - сотрет эти города с лица земли за грехи их.
Произнес он это так буднично, будто речь шла о том, чтобы затушить свечу. Это и делало его патриархом - умение говорить о величайшем как о привычном; перейти Синай было равнозначно тому, чтобы перейти улицу.
- Верно, - сказал отец. - Сплошная мерзость, стоило истребить их еще во время потопа.
Я не сразу поняла, что речь шла о великом потопе, что несколько поколений назад чуть не уничтожил Междуречье. Мне стало интересно, возложит ли патриарх на нашего бога ответственность за создание вселенной.
Не удивляйтесь, мистер мозгоправ. Мир тогда был несколько другим, до монотеизма было еще далеко, и у каждого сообщества был свой бог, но никто еще не дошел до того, чтобы отрицать существование чужих богов - это такой уровень теологической абстракции, к которому мы, трудолюбивые кочевники, могли только стремиться.
- Я хочу, чтобы ты отправился в Содом, - сказал Авраам отцу. - Разведай там всё. Я сказал Господу, что если ты найдешь в двух городах десять достойных людей, то я буду просить его отменить бедствие.
- Хороший ход, - оценил отец. - Если - упаси небо - бедствие не случится, ты не потеряешь лицо. Десять честных горожан найти несложно.
- Именно, - произнес Авраам. - И, пока будешь там, узнай всё, что сможешь, о торговле солью. Ты ведь понимаешь, мы не будем вечно оборванцами из пустыни. Я вижу, как мы захватываем каждый город в мире, управляем ростовщиками, управляем развлечениями и становимся главными. Богоизбранный народ должен взять бразды правления.
Я ахнула: Авраам вновь по-детски просто говорил о том, что может изменить мир. Ну и амбиции!
- Возьми с собой дочерей, - продолжал патриарх. - Поселитесь там и подмечайте всё необычное. У вас будет дипломатическая неприкосновенность как у гостей царя Содома. Если получится, соблюдайте кашрут. И, что бы ни происходило, не посещайте Гоморру.
- Почему, патриарх? - спросил отец.
Авраам наклонился и прошептал что-то на ухо Лоту. Отец изменился в лице. В тусклом свете масляных светильников он выглядел будто безумный - с таким лицом он пыхтел на мне ночами (я иногда осмеливалась приоткрыть глаза и тайком посмотреть на него).
А я вновь подумала о царице Гоморры и о том, увижу ли ее снова.
* * *
Ур был городом безликим - белым и плоским. Содом же был городом невероятным. Там была ночная жизнь - факелы горели с полуночи и до утра, в тавернах лилось вино. Соляные рудники принесли знати богатство, и у горожан были рабы для любой цели. Даже публичные наказания исполняли с блеском - пока палач рубил головы, музыканты играли на гуслях, а девушки танцевали. Для порки приглашали обученных бичевателей в темных балахонах и золотых козлиных масках. В Содоме не было простых, но интерактивных наказаний вроде побивания камнями.
И повсюду была соль: еда пересолена, вода похожа на рассол, и даже в кучах верблюжьего навоза виднелись кристаллики. То и дело я видела собак, лижущих стены домов, потому что даже известка была соленой.
Авраам сказал, что нас примет лично царь, но, как и всегда, нас встретили слуги низшего ранга и разместили в поместье одного из учетчиков соли - он отмерял соль в глиняные сосуды, а шестеро его работников отмечали количество на глиняных табличках. В день они заполняли множество табличек, и, когда мне удалось побывать в архиве, там были горы документов, покрытых клинописью. Естественно, будучи девочкой, я не умела читать - времена тогда были шовинистические - но я смотрела на клинопись, как завороженная, и гадала, что же там написано.
Насколько ярким был Содом, настолько темной была Гоморра - город вечно находился в тени гремящей горы, единственного действующего вулкана в тех краях. Стены Содома были побелены известью, стены Гоморры были сделаны из черного базальта. Города разделяла лишь узкая речка, вода в которой из-за близости рудников была соленой, и рыба в ней не водилась. Жители Гоморры бывали в Содоме, но лишь по ночам. Как и мой отец, послы Гоморры были обременены обязанностью посещать еженощные оргии, но на них они ничего не ели и не пили вина.
Полагаю, моя одержимость Гоморрой была неизбежна. Я была строго воспитана и ничего не знала о плотских утехах, что может показаться странным с учетом вторжений отца в мое тело, которые происходили почти каждую ночь. У нас тогда не было полового воспитания, и я своим покорным умом пришла к заключению, что я плохая девочка и просто получаю то, чего заслуживаю. Неудивительно, что меня стало всё сильнее тянуть к запретному.
Рахиль же, казалось, расцвела. Чем чаще отец приходил ко мне по ночам, тем менее мрачной становилась сестра - нетрудно было предположить, что между этими явлениями есть причинно-следственная связь. Она обучалась танцу живота у одной из наложниц царя (вопреки распространенному мнению, в городе практиковали не только мужеложство) и вскоре стала завсегдатаем еженощных оргий. Отец никогда не ругал ее, но часто, когда сестра проявляла неумеренность в эксгибиционизме или съедала слишком много жареной свинины, он избивал меня до беспамятства особой тростью из древесины кедра.
Я хорошо помню ту трость, которая прибыла из Трои и имела вычурный набалдашник в виде собачьей головы. Он запомнился мне потому, что причинял особую боль, когда отец в предрассветные часы решал нестандартно использовать трость, но забывал хотя бы смазать набалдашник верблюжьим жиром.
Не хочу слишком углубляться, но будет честным сказать, что в Содоме мне было не очень хорошо. Если загляните в Тору, книга Бытия сообщит вам, что «это» случилось лишь единожды и это я воспользовалась пьяным отцом, а он даже ничего не понял. Нечему удивляться - историю пишет мужло.
Я стала убегать по ночам. Посетив меня, отец уходил, и уже через минуту я слышала его храп и могла безопасно покинуть свои покои. Сестра же вообще дома не ночевала, раскрасив лицо и предаваясь всем радостям Содома - отцу было плевать. Поначалу мне было неуютно: маленькая девочка, еще не достигшая возраста расцвета, одна на улице. Затем я поняла, что если держаться в тени и быстро перебегать от переулков до дверей и от колонн до ворот, то на меня и внимания не обратят. Содом был городом терпимым.
И вот в одну из ночей я нашла яму с мертвыми рабами.
Это было у восточных ворот - в той точке города, что была ближе всего к Гоморре. Меня туда привлек запах. У ворот стоял храм, посвященный богу-гермафродиту, и там воскуривали ладан, дым которого почти перебивал вонь гниющих трупов. На ступеньках миниатюрного зиккурата плотно сидели стервятники, а на улице не было никого, что показалось мне странным. Я привыкла к тому, что в этом городе даже самой поздней ночью то и дело натыкалась то на пьяного гуляку, который порол своего носильщика, то на проститутку, зазывающую посетителей.
Возле храма стояла низенькая стена, и, глянув с нее вниз, я увидела их: куча истощенных тел, торчащие руки и ноги, бледные лица и черные глаза, в ярком лунном свете похожие на полированные ониксы.
Вы видели когда-нибудь фотографии жертв Холокоста? Это было то же самое, вот только никто тогда не видел в этом ничего аморального. Я смотрела, но не осуждала, ведь у всех нас были рабы. Меня впечатлило количество, поразила демонстрация расточительства, но я не горевала о них.
Услышав, как гремит тележка, я спряталась за статуей Иштар. Появился какой-то старик, вывалил груз свежих трупов у стены и покатил свою тележку дальше.
Раздался шум - кто-то рыскал среди трупов. Какое-то животное металось между кучами тел, что-то вынюхивая и разыскивая. Затем оно остановилось и завыло - это был шакал. Я замерла. Шакал вскочил на труп, лежавший у самой стены, и перемахнул на мою сторону. Между нами была лишь статуя, и я оказалась с подветренной стороны и надеялась, что ветер не переменится.
Восточные ворота открылись, и носильщики-нубийцы в черных набедренных повязках и черных головных уборах занесли в город черный паланкин. Глаза нубийцев остекленели, будто их опоили или заколдовали. Они прошли совсем рядом со мной, и я подалась назад, спрятавшись между статуей и стеной, меж грудей Иштар. Шакал был где-то рядом.
Он зарычал. Я чувствовала его запах и слышала, как он дрожит и пускает слюни. Я не хотела кричать, но, когда шакал прыгнул на меня и принялся рвать мое платье, испуганно пискнула. Шакал был чем-то похож на моего отца, от него разило желанием - мы тогда не знали про феромоны, но определенно замечали их эффекты. Это было словно непристойная пародия на любовь: шакал навалился на меня так же, как ночью наваливался отец.
Когда шакал укусил меня за грудь, я закричала, и тогда сильные руки подняли меня, ободрав мои локти об острые камни, и я оказалась лицом к лицу с царицей Гоморры.
Шакал заскулил, на спине его забагровел огромный рубец. Царица передала кнут с золотой рукоятью слуге и отругала животное:
- Тебе следовало быть умнее! Рыскать по ямам для рабов? Глупец! Глупец!
В свете луны я увидела, что шакал чем-то похож на человека. Пав ниц перед царицей, он отползал прочь, а затем бросился наутек. Царица повернулась ко мне:
- Мы вновь встретились, - произнесла она так, будто ждала этого всё время. - Готова ли ты посетить Гоморру?
- Госпожа, - ответила я, - патриарх запретил...
Она рассмеялась, и смех ее был подобен звуку, с которым бьются глиняные горшки. От этого смеха мне стало спокойнее, и я осмелилась заглянуть в глаза царицы. Там я увидела два своих отражения и подумала: «Как молодо я выгляжу. Какая я уязвимая и грустная», - и я знала, что царица думает то же самое.
- Не позволяй мужчинам решать за тебя, Шошанна, - сказала она. - Мужчины видят всё черно-белым, они всё противопоставляют: добро и зло, мужчина и женщина, жизнь и смерть. Но есть и серое - так сказать, земли теней, где противоположности смешиваются. Например, Содом - здесь размыта граница между мужчиной и женщиной, и твой отец называет это мерзостью. Ну а наше царство пересекает границу между жизнью и смертью.
- О чем вы? - спросила я. - Разве можно быть живым и мертвым одновременно?
Она тронула меня за руку, и это прикосновение было холодным. Мне приходилось раньше касаться мертвецов, и мне был знаком этот холод.
- Дочь моя, - сказала царица тихо, и мне показалось, что она сейчас заплачет.
- Я не могу плакать, - произнесла она.
- Вы читаете мысли?
- Нет, но по прошествии веков начинаешь понимать, что у людей в головах. Эмоции мелькают на их лицах, а мысли имеют запах, так что порой удается учуять мысль даже раньше, чем она придумана.
- У людей? - спросила я. - Вы говорите так, будто сами не принадлежите к их числу. Вы богиня?
Я знала, что боги порой обретают человеческий облик. Наш бог когда-то ходил по Эдему с Адамой и Евой, нашими первопредками.
- Я куда реальнее любой богини.
Она подняла меня на ноги - в смятении я упала перед ней на колени, как если бы она была богиней, хоть и отрицала это - и погладила меня по щеке, по волосам. Затем ее рука опустилась к моей груди, где под платьем зияла уродливая рана от укуса.
- Ах, - произнесла она, и ее ледяные пальцы немного напряглись. - Это гадкое существо уже... воспользовалось тобой. Этого не было в моих планах, но... не бери в голову. Пора тебе посетить Гоморру.
Она обняла меня, и я вздрогнула: кожа царицы была жутко холодной. Я уткнулась лицом в ее грудь, не обращая внимания на холод, который проник во все мои поры, растекся по венам. Даже этот холод был лучше горячих объятий отца. Царица поцеловала меня в бровь, будто ставила на мне клеймо своего ледяного мира. Я поняла, что люблю ее с той ночи, когда впервые увидела ее лицо в городе Гильгамеша.
- Понравился поцелуй? - спросила она. - Об этом ты мечтала во тьме ночной - оказаться в мире глубже смерти, холоднее могилы, темнее тени?
- Не знаю, - ответила я. - Но это всё равно лучше мира, который я знаю.
Она взяла меня за руку и повела в свой паланкин, а раб подставил спину, чтобы я использовала ее как ступеньку. Я откинулась на подушки из человеческой кожи, набитые перьями экзотических птиц, и лежала в темноте, и царица целовала меня вновь и вновь, а я не кричала, даже когда ее поцелуи пускали мне кровь.
Так я разделила паланкин с царицей теней и вошла в ночной город, и узнала темнейшую из тайн.
* * *
Дальше дела пошли немного лучше. Отец вновь женился - вернее, купил себе игрушку на невольничьем рынке и достиг с нею новых высот извращений и садизма. Я не знала ее имени и не присутствовала на свадьбе, которая в любом случае была проведена по содомским законам и ни к чему нас не обязывала. Думаю, ее имя мало кого интересовало - никто не счел его настолько важным, чтобы вписать в Тору.
Впрочем, они и мое имя не вписали, а я, вроде как, родоначальница целого народа.
Гоморра... Днем город был мертв. Базальтовые палаты, некоторые из которых вырезали прямо в склоне вулкана, были пусты. Вулканический пепел лежал на тканях, мебели и статуях, мешал разглядеть стенную роспись. Граждане Гоморры спали - кто-то ютился в общих катакомбах, сетью туннелей пронзающих тело горы, а кто-то благородно возлежал в саркофагах из гранита, мрамора или чистого золота. Дома были похожи на гробницы: их содержимое свалено в кучи, сокровищницы охраняются скелетами в доспехах, статуи богов и героев раскиданы повсюду. Нигде нельзя было найти ни еды, ни питья, кроме как на некоторых изображениях на стенах. В воздухе висел запах серы - наверное, из-за того, что глубокие туннели обнажили расщелины, источающие серный дым.
Ночью дворец царицы Гоморры затмевал всё, что я видела в Содоме. Когда солнце закатывалось за вулкан, вельможи выходили из укрытий. Всё внутри мегарона было затянуто паутиной и покрыто пылью, и поначалу мне сложно было привыкнуть к темноте, но затем мне стало хватать света. Фосфоресценция кожи этих существ, блеск их глаз, сияние пылинок в свете звезд, отражение луны в полированной бронзе, золотые песчинки на черных плащах - всё это освещало мир, не нуждавшийся в лампах и светильниках.
На третью ночь царица за руку отвела меня в сад в сердце дворца. Он зарос почерневшими лозами винограда, повсюду цвели красные розы, а в центре сада стоял бассейн, окруженный четырьмя драконами из ляпис-лазурита и малахита. В челюстях они сжимали дымящиеся благовония - что-то с горьким запахом, наверное мирру.
- Бог твоего отца, - произнесла царица, - говорит из-за занавеса устами одурманенного старика. Хочешь ли ты увидеть нашего бога?
- Я никогда еще не видела бога, - ответила я.
Царица хихикнула:
- Не бойся.
Она подвела меня к краю бассейна и велела смотреть в воду. Вода была недвижима. Царица взяла камешек из чаши у бассейна, пробормотала что-то на тайном языке и бросила камешек в воду.
- А теперь, - сказала она, - повторяй за мной: «Дракула, Дракула, Дракула».
- Что это означает?
- Это заклинание, открывающее врата в другое время и другие места.
Я повторила эти слова, и в них была сила. Я дрожала и пыталась обвинить в этом погоду, ведь Гоморра была холодным городом, даже летом.
Лунный свет играл в отражении, и я, встав на колени у бассейна, начала что-то видеть. Моему взгляду предстал черноволосый мужчина с вислыми усами. Он сидел на коне, а голову его венчал шлем из неизвестного мне металла. Он посмотрел на меня, и внутри головы я услышала шепот:
- Приветствую, дочь из далекого прошлого.
- Кто ты? - крикнула я. - Что ты за бог, что снисходит до разговора с неграмотной девочкой?
- Я - будущее твоего рода.
- Моего рода? - спросила я. - В твоих руках будущее евреев? Но я думала, что только бог нашего племени...
Бог рассмеялся:
- Есть те, кто тебе гораздо ближе, чем племя. Вы - те, кто влияет на будущее. Народы возвысятся и падут, империи, религии и расы придут к власти и будут свергнуты. Но за всем этим будете стоять вы, вечные, кто познал мир тьмы.
Я с недоверием повернулась к царице:
- Не понимаю. Он говорит, что я буду жить вечно?
- Если позаботишься о себе, - ответила царица. - Мы не совсем боги и не можем менять законы природы - есть способы нас убить. Но нет причины, по которой ты не смогла бы прожить тысячи лет.
- Как жили люди до великого потопа?
Царица вновь рассмеялась:
- Какая же ты доверчивая.
- Но вы верите изображению на воде, - возразила я. - Наш патриарх сказал нам не верить богам, которых можно увидеть и потрогать, а верить можно лишь невидимому богу за занавесом в шатре.
- Позволь мне рассказать тебе кое-что о нашем боге, - сказала царица. - Он не столько бог, сколько гость из будущего. Нужное слово явилось мне в видениях давным-давно, когда я была еще смертной. В свое время он был великим правителем и называл себя «воеводой». Его боялись. Он тысячами сажал своих врагов на колья и трапезничал, наблюдая их предсмертные муки. Великий волхв заточил его дух в этом бассейне, потому мы можем говорить с ним через пропасть времен, а ему в его времени кажется, что он видит сон. Мы для него персонажи истории и легенд, потому он знает про нас больше, чем мы сами, и может служить нам оракулом. Если хочешь, спроси его о своем будущем... и сказанное исполнится, обещаю.
Лишь один ответ я хотела узнать, но боялась произнести вопрос вслух. До этой ночи я никому не рассказывала свою тайну. Я хотела узнать у бога, закончатся ли мои мучения, но для этого пришлось бы признаться в том, что эти мучения существуют. Поэтому я спросила о том, что заботило меня намного меньше:
- Наберется ли десять праведников в Содоме и Гоморре? Мой отец должен...
Дракула взглянул на меня сквозь время:
- Твой отец впустую тратит время.
- Вы хотите сказать, что можно собирать вещи и возвращаться домой, ведь ему не найти тех, кого велел патриарх?
- Нет, дочь Евы, - ответил Дракула. - Я имею в виду лишь то, что эти поиски не имеют смысла. Есть то, над чем не властны даже боги.
Царица вновь взяла меня за руку.
- Присоединись ко мне за купанием, - произнесла она, - и я расскажу тебе больше.
Мы прошли во внутренние покои, вырубленные в базальте, и царица приказала слугам наполнить ванну, и это было изысканное зрелище. К колоннам были прикованы двенадцать юных женщин, и слуга выпускал кровь каждой из них в глиняный сосуд, а затем опорожнял его в ванну. Жертвы наверняка были опоены: взгляды их были пусты, и они не обращали внимания на то, как из них вытекает жизнь. Царица разделась, окунулась в пенящуюся кровь и принялась вальяжно тереть свое тело куском пемзы.
Я села возле ванны, держа в руках одежду царицы и различные средства для купания, и принялась ждать, когда царица попросит подать ей что-либо. С вампирами всегда приходится ждать: у них слишком много времени и они не торопятся, если дело не касается нападения и питья крови. Я попыталась завести разговор:
- У нашего народа, когда у женщины случается месячное кровотечение, она должна совершить омовение в микве, ритуальной купальне, и смыть все следы крови, а вы делаете противоположное...
Царица улыбнулась:
- Не болтай. Насладись тишиной ночи.
Я слушала. Стояла тишина, если не считать стонов умирающих, а стены были настолько толстыми, что снаружи не доносилось ни звука. А затем я услышала соловья где-то у подножья горы. Услышала сверчков, причем каждого в отдельности. По какой-то причине мой слух стал чрезвычайно острым, и я слышала лучше, чем когда-либо. Я могла бы услышать, как растет трава... и да, прислушавшись, я уловила пьяный храп отца и дыхание его содомской женщины.
Наконец царица произнесла:
- Бог прав, Шошанна. Наши волхвы годами изучают эту гору, и мы знаем, что извержение произойдет в ближайшие дни.
Итак, никакого божественного воздаяния даже и не нужно было.
- И что вы будете делать? - спросила я. - Ваш народ соберет свои пожитки и отправится искать себе новый город?
Если обитатели Гоморры знали, что их город будет погребен под тоннами лавы, почему это не вызывало у них ни малейшего беспокойства?
- Кто-то из нас без сомнения покинет город, - ответила царица, - но для большинства это лишь временное неудобство. Склон горы, словно норами, пронизан гробницами, и нам придется проспать в них чуть дольше, чем обычно. Что значат сто, двести или даже тысяча лет для тех, кто смотрит в вечность?
- А что насчет жителей Содома?
- Зачем думать о них? - удивилась царица. - Когда горит дом, разве будешь ты тратить время на спасение скота? Всегда найдется другая добыча.
Я по-прежнему не понимала, не могла осознать то, как вампиры воспринимают историю. Царица грустно улыбнулась, коснулась моей щеки, коснулась лба. Она больше не была холодна - кровь разогрела ее тело, сделала ее горячей, почти обжигающей, и я вздрогнула. Струйка крови потекла по моему лицу, коснулась губ, и вслед за соленым вкусом я ощутила нечто, чего со мной еще не случалось. Это было ярче любого оргазма. Теплота разлилась по моему горлу, жар пробежал по всем артериям, сердце заколотилось, и я услышала, как река крови разливается по капиллярам моего мозга.
- Яхве! - вскричала я, не веря в собственную порочность. Я произнесла запретное имя... правда, молния меня не ударила. - Что со мной? Я стала вампиром?
- Ты еще не полностью преобразилась, дочь моя. Но настанет время, когда дневной свет будет приносить тебе страдания...
- Крови! Крови!
Она схватила меня за запястья и потащила к себе в кровавую ванну, в липкие объятья крови, что полилась в мое тело через каждое отверстие. Я вся горела и не могла понять, в ужасе я или в экстазе. Стены, колонны, прикованные рабыни с безжизненными глазами - всё было нечетким, всё ходило ходуном. Царица тонким пальцем начертила на моей груди яблоко, а другую руку опустила туда, где раньше меня трогал лишь отец. Ее искусные пальцы раздвинули мои нижние губы и поползли чуть выше, чтобы погладить меня так, что я задрожала, затряслась и закричала, произнося всуе запретное имя вновь и вновь. И мне было плевать на то, что меня может услышать кто-то из моего народа и меня могут забить камнями насмерть. Я больше не боялась смерти, ведь женщина, что обнимала меня, и была самой смертью и смерть оказалась еще одним способом признаться в любви.
Перед рассветом я вновь пришла к оракулу Дракуле. Бросив камешек и повторив заклинание, я вновь увидела колосажателя из будущего.
- Дочь моя, - сказал он, - ты опять мне снишься.
- Покажи мне будущее, о котором они говорят, - попросила я. - Наверное, уже поздно и нет возврата, и я не знаю, правильно ли выбрала, но...
По воде пошла мелкая рябь. Луна скрылась за горой, в жаровне задымились благовония, и сквозь клубы дыма в неспокойной воде, освещенной лишь свечами и звездами, я начала что-то видеть. Я увидела, как извергается вулкан, как горит город, как кричат люди на улицах. Я увидела новые города, всё новее и новее, и они становились еще более крупными, более яркими, более грязными и перенаселенными. Целые континенты участвовали в войнах, и смерть была повсюду. Вопили жертвы Дракулы, посаженные на кол. Мой народ изгоняли вновь и вновь - из Египта, из Иудеи, из Польши, из тысяч мест с непроизносимыми названиями - и они умирали миллионами. Я увидела оружие, которое за час убивало больше людей, чем было во всём известном мне мире. И я увидела истину, стоявшую за легендой об Адаме - моем предке и предке патриарха: человек есть падшая тварь, а наш бог бесконечно злобен, разрушителен и равнодушен.
Единственный свет в будущем мире исходил из вечной тьмы...
Я увидела, как царица Гоморры просыпается от тысячелетнего сна, ломает свою лавовую тюрьму, выбирается из осколков обсидиана. Я увидела, как ее кожа сверкает под светом ночных звезд. Я видела вампиров повсюду и лишь недавно узнала, что именно за сцены предстали тогда моему взору - Аушвиц, Хиросима, Лондон во власти Черной смерти, Неаполь в разгар холеры - вампиры были везде. Они стояли у подножия креста, к которому живьем был приколочен человек. Они правили в Египте и Англии, Константинополе и Казахстане. Я видела вампиров в театрах, операх и кинотеатрах - они танцевали в неоновом свете тысяч городов и питались бессчетными толпами людей, населяющих разрастающийся мир. Я даже увидела себя, сидящую в интерьере в стиле ар-деко и изливающую душу незнакомцам. И нет, я тогда не понимала, что именно вижу - это был просто калейдоскоп чуждых пейзажей.
- Тебе нравится то, что ты видишь, дочь Лота? - прозвучал в моей голове шепот темного бога, и я не смогла ответить. Меня захлестнули незнакомые эмоции, а на губах еще остался вкус крови. Всю свою жизнь я жаждала чего-то, что сама не осознавала, но теперь почувствовала удовлетворение. Я больше не была какой-то незаметной женщиной - у меня была судьба.
* * *
Спустя несколько дней в дом отца прибыли двое посыльных. В Септуагинте они названы ангелами, но ἄγγελος по-гречески и значит «посланник». Любили греки обзывать скучные вещи красивыми словами.
Их прислал патриарх, который разбил лагерь в оазисе неподалеку. То был день суеты и празднеств, ежегодная церемония женитьбы царя на себе самом, которая также являлась ритуалом плодородия, возвещающем о начале весны. Отовсюду звучали барабаны, трубы, арфы и цимбалы. Люди толпились на узких улочках, паланкины сталкивались, а торговцы шиш-кебабами и вином дрались друг с другом.
Прямо рядом с нашим жилищем проходил парад, и мы сидели на балконе, разглядывая шествие. Посланцы Авраама были двое юношей - очень привлекательные близнецы. Моя сестра Рахиль за завтраком строила глазки одному из них, а теперь и жена отца, раскладывая хлеб и соль, подмигивала второму. Посланцы же жаловались на то, как в городе мерзко, и отец снова и снова соглашался с ними.
В Содоме был обычай, согласно которому мужчины и женщины, чествуя бога-гермафродита, менялись одеждами. Это было похоже на Марди Гра в Новом Орлеане: повсюду дрэг-квины и музыка. Единственным отличием было звучащее по всему городу хрипение умирающих: чтобы умилостивить бога-гермафродита, на алтарях сняли кожу с десятков мальчиков и девочек - в основном, это были дети рабов, трудившихся на соляных шахтах. Снятые кожи развесили на шестах и раздали их танцорам; запах смерти смешался с запахами соли и потных тел.
Посланцы Авраама были обеспокоены не этой кровавой баней per se. Поймите, это было до того, как бог нашего племени запретил человеческие жертвоприношения. Возможно, вы помните, что жена патриарха забеременела в очень преклонном возрасте? Аврааму полагалось принести в жертву своего сына, но тут случилось очень удобное откровение свыше - так бывает, когда у вас прямая линия с Господом - а вскоре евреи и вовсе принялись отрицать, что у них когда-то были человеческие жертвоприношения.
Посланцев беспокоил размах, с которым приносили жертвы. Они впервые были в городе, и от запаха им было тяжело удержать завтрак в желудках.
Несколько празднующих остановились под нашим балконом и принялись свистеть и улюлюкать, глядя на посланцев. Описать этих праздновавших я могу разве что словами «дрэг-квины на максималках». На одном была юбка с оборками в минойском стиле, а соски были прикрыты двумя большими витыми ракушками. Другой выглядел как египтянин: парик, подведенные глаза, а ожерелье из скарабеев обматывало шею и ниспадало на искусственные груди, сделанные из тыкв. Третий был в костюме еврейской матроны - к слову, довольно скромном и скучном.
Третий крикнул:
- Что это за жеребцы в гостях у еврейского посла?
- Давайте их сюда! - сказал ряженый под египтянина. - Нам нужно свежее мясо!
- Да, - подтвердил миноец. - Они нужны нам для оргии плодородия.
- Правда ли, что все евреи обрезаны? - продолжал ряженый под матрону. - Покажите нам, а мы покажем свои!
- Мерзость! - завопил Лот. - Вы готовы проявлять свою жуткую похоть даже перед высочайшими посланниками?
Они вновь принялись смеяться и улюлюкать, и посланцы смутились, а Лот поднялся и сделал то, что подобает каждому правильному еврею при виде мерзости - разорвал на себе одежду и взвыл. Хорошо, что он нечасто устраивал такие представления, иначе нам пришлось бы обменять всё свое имущество на одежду.
Наконец они ушли. В полдень во дворце должна была начаться пышная свадьба, и я, само собой, хотела пойти посмотреть, но должна была остаться и обслуживать гостей. Я сидела и умасливала им ноги, пока отец рассказывал о торговле солью и о том, как нашему народу поиметь там долю.
- А что насчет десятерых праведников, о которых говорил патриарх? - спросил один из посланцев. - Как продвигаются поиски?
- О, всё отлично, - ответил Лот. - Царский казначей вручил мне список самых честных людей в городе - они платят подати, верны своим женам и творят мерзостей не больше, чем требуется. Мы легко выберем десятерых из их числа.
- Славно, - сказал второй посланец. Такова уж была политическая необходимость - потакать голосам в голове Авраама, не забывая и о делах.
- Дочь, - обратился ко мне Лот. Думаю, он действительно временами забывал мое имя. - Поскорее вытри гостю ноги. Ты какая-то медленная сегодня. Заболела?
- Нет, отец, - ответила я. - Это из-за солнца. Мне жарко и больно глазам.
- Сейчас совсем не жарко, - возразил отец и обратился к гостям. - Вы не подумайте, что она никогда не была в пустыне. Это жизнь в городе сделала ее такой мягкой.
Солнце и в самом деле сделалось для меня почти невыносимым, и я была рада спрятаться под обеденным столом.
- Я отправлю письмо патриарху, - продолжал отец, подмигнув, - о том, что мы легко найдем десять праведников. Пусть отменяет апокалипсис - содомцы несомненно будут очень довольны.
Не знаю, почему решила открыть рот. Девочкам полагалось молчать и производить благостное впечатление, но ночные встречи с царицей Гоморры наполнили меня самоуважением, и я молчать не стала:
- Отец, вулкан проснется в любую минуту. Не думаю, что ты найдешь в городе хоть каких-то праведников. Ты ведь не хочешь, чтобы Господь ошибся?
- Что? - завопил отец.
- Я точно знаю, - настаивала я. - Я была в Гоморре и говорила с оракулом Дракулой, голосом из будущего. Ты же никогда не общался ни с кем из богов и слышал лишь слова Авраама: любую свою прихоть он объявляет волей Яхве.
Когда священное имя сорвалось с моих губ, отец ахнул, а посланцы побледнели. Жена отца, не знавшая ничего о еврейских обычаях, выглядела озадаченной. Но вот сестра закричала:
- Дура! Ты, что, не знаешь, что тебя побьют камнями...
- И кто это сделает? - рявкнула я. Затем я поднялась, опрокинув ведро дорогого масла и пролив его на пол, и сделала шаг назад, чтобы встать в проходе и спрятаться от солнца. - Не вижу здесь пары сотен наших соплеменников, собирающих камни. Оглянись вокруг - здесь живут цивилизованные люди. Они не забивают камнями тех, кто просто сказал «Яхве».
Отец отвесил мне звонкую пощечину, и я почувствовала вкус собственной крови. Этот вкус напомнил мне о ночи, что я провела в кровавой ванне с царицей Гоморры, и я не стала защищаться и прятаться. Вместо этого я кинулась на отца. Его дыхание, вонявшее вином и чесноком, заставило меня съежиться от нахлынувших воспоминаний, но лишь на мгновение. Глядя отцу в глаза, я произнесла:
- Яхве! Яхве! Яхве! Молния не поразила меня, отец. Если бы это было правдой, ты уже давно стал бы пеплом.
Так мой отец понял, что в те ночи я была в сознании и потому знала, что он из себя представляет. Он разъярился и принялся отвешивать мне пощечину за пощечиной, а затем зашвырнул меня внутрь дома.
- Иди в свою комнату! - заорал он. - Не получишь ни еды, ни воды, пока не извинишься!
- Иди нахер! - ответила я.
Он разинул рот, а я засмеялась. Впервые в жизни я почувствовала себя не беспомощным ребенком, а настоящей женщиной, у которой есть силы. Не представляю, что посланцы рассказали Аврааму по прибытии.
* * *
К закату отец был пьян так, как никогда в жизни. Я слышала, как он кричит, швыряет вещи и проклинает посланцев. Я лежала на тюфяке и размышляла, а мой обостренный слух различал, как льется вино из кувшина, как тяжело дышит отец, как ходит взад-вперед его озадаченная жена, как хихикает сестра.
Наконец он ворвался в мою комнату, думая, что я сплю.
- Сука! - воскликнул он. - Шлюха! Я покажу тебе твое место, девочка. Думаешь, ты теперь женщина? Думаешь, можешь мне перечить? Думаешь, если я перестал к тебе приходить, то не могу сделать это снова?
Он навалился на меня, схватил меня за плечи. Его пот капал на мою грудь, и я по привычке закрыла глаза, ожидая проникновения. Он принялся меня трясти, его ногти проткнули мою кожу, и запах собственной крови разозлил меня. Я укусила его, он отвесил мне пощечину, и тут вулкан пробудился.
Сперва сквозь оконные решетки комнату озарило зловещим красным светом, затем я почуяла горящую серу и открыла глаза. Отец выглядил побежденным, разбитым, поглощенным внутренними муками - таким я его никогда не видела. Он слез с меня и рухнул на пол.
Затем он выбежал из комнаты. Я слышала его крики:
- Будите посланников! Скажите, пусть передадут Аврааму - нет в Содоме десятерых праведников! Готовьте верблюдов - мы покидаем город!
Он даже не позвал меня, но я сползла с кровати и тоже принялась собираться - взяла несколько горшков, свежий хлеб из печи и тазик с солью. Сестра помогала мне - мы лихорадочно собирали вещи, чувствуя какую-то новую близость. Я знала, что она слышала всё, что происходило в моей комнате.
- Тебя тоже, Рахиль? - тихо спросила я.
- Да, Шошанна. Меня тоже.
Мы обнялись. Это был первый момент нежности между нами за многие годы.
На улицах продолжался пьяный разгул, и лишь немногие тайком направились к западным воротам. Видимо, вулкан просыпался и раньше, но без последствий. Но сейчас, глядя на восток, где была Гоморра, я видела, что вершина горы стала ярко-алой, а дым от нее поднимался до луны.
Мы с сестрой и женой отца сидели в телеге, а отец управлял верблюдом. Посланцы на колеснице обогнали нас и исчезли далеко впереди. Рабы открыли нам ворота, и мы выехали на равнину.
Мы молча проехали где-то милю, когда начались взрывы.
- Не оборачивайтесь! - сказал нам отец. - Мерзость будет уничтожена! Велик наш Господь, бог воинств! Свят Господь Саваоф! Не оборачивайтесь или тоже падёте!
Мы ехали по гребню, и под нами были соляные рудники. Рабы по-прежнему трудились в свете факелов, и надсмотрщики стояли над ними с кнутами. Земля тряслась, и мы ускорились. Верблюды хрипели.
- Мне нужно вернуться, - заявила жена отца. - Или ты думал, что я собираюсь всю жизнь прожить в вонючем шатре скотовода?
- Ты умрешь! - закричал отец.
Она спрыгнула с телеги и побежала вниз, к соляным рудникам. Позади нее горел Содом, и небо было черным от пепла. Лава стекала по склонам горы, озаряя светом оба города, и даже отсюда я слышала крики.
Отец принялся нас торопить, но я стояла и смотрела. Я уже была не совсем человеком, и, если бы меня погребло под пеплом, всё равно смогла бы вернуться.
Земля разверзлась, и рудники обрушились. Рабов швырнуло в воздух, повсюду летали оторванные руки, ноги и головы. Жена Лота, растопырив руки, смотрела на Содом, а соль и сера градом обрушились на нее, облепили ее, превратили ее в статую. Сестра схватила меня за руку и затащила в телегу, колеса заскрипели, и я провалилась в глубокий сон. Мне снились царица Гоморры и ночи, полные крови и теней.
* * *
Мы поселились в пещере. Сестра и я были беременны, и я умерла при родах. Меня похоронили в той же пещере, сестра с отцом вернулись к шатрам патриарха, а история о Содоме и Гоморре приобрела - можно я это скажу? - библейский масштаб.
Зачем я здесь? Слушайте. Я сражалась плечом к плечу с Владом Колосажателем, искала заблудившихся христиан в катакомбах Рима, объедалась при Ватерлоо и Геттисберге. Но меня всегда преследовало лицо отца - не только его злое лицо, с которым он растлевал меня множество ночей, но и то выражение беспомощности и поражения в ночь, когда я наконец одержала верх. Тысячу лет я была одна, а затем встретила царицу Гоморры на пирушке в Антиохии. Она улыбалась, мы говорили о старых временах, но за эту тысячу лет мы стали друг другу совсем чужими. Я знала королей и шваль, президентов и рабов, пила их кровь. Но внутри меня... где-то глубоко... злая маленькая девочка.
Я плачу сотню баксов в час, чтобы кто-то подержал ее на руках, убаюкал и вытер ей слезы. За сотню баксов в час я хочу снова научиться плакать. Я такая уже очень долго и не знаю, что случится, если меня вылечить, но пришло время попытаться.
Вы поможете мне, мистер мозгоправ? Возьмете Шошанну за руку? Прочитаете ей сказку на ночь?
Вы сможете полюбить ее?
Комментариев нет:
Отправить комментарий